Другой Урал - Страница 16

Ну, коли подписался управлять нашим телом, вот теперь сам с ним и плюхайся. Раз такой умник нашелся, — подумал я Другому, демонстративно усаживаясь сам в себе и обидчиво закидывая ногу на ногу. — Пои, корми, вези домой. Шизофрению тоже тебе лечить, дорогой мой. И на работу тоже ты ходить будешь. Выискался тут, понимаешь.

Другой не отреагировал, хотя все расслышал и прекрасно понял — это чувствовалось. Только глянул искоса, словно на истеричную школьницу, и все; однако мне было уже не до его реакций — я вдруг понял, что предназначен именно для этого. Видимо, что-то потревожив, стронув с места своими мыслями, я еще в начале обращения к Другому явственно ощутил, что сейчас пойму что-то важное; и вот, voila — в самом деле понял. Четкое такое чувство, что, мол, вот это — и есть то, для чего ты родился, учился, служил, работал, — все для этого. Это — оно, и ты попал в самое правильное место в наилучшее время, потому что оно — здесь. Еще бы понять, что же именно.

Пока я дулся на Другого, лес кончился — вернее, остался внизу. Передо мной высилась каменистая верхушка горки, из-за которой выглядывала очередная опора — ЛЭП, оказывается, обошла горку слева, а я и не заметил. Небо тоже изменилось — куда-то девалась жемчужно-серая пелена, превращавшая солнце в почти неотличимую от окружающей хмари область, только теплую и режущую глаза, когда случайно наткнешься взглядом.

Ну? И че? А, Сусанин хренов? — укоризненно подумал я Другому, но его и след простыл. Вот сука. В натуре Сусанин. Я принял управление собой и первым делом остановился, оглядываясь в поисках места, чтоб присесть и перевести дух — ноги гудели, и по опухлостям морды, облепленной раздавленными комарами, обильно текло. Пришлось поднять перед футболки и вытереть лицо; правда, суше не стало, но хоть капли не щекочут, и то хлеб. Хотя… Все-таки щекочут. То, что я принял за щекотку, усиливалось и охватывало все тело. Мне казалось, что каменистое крошево под ногами мелко зудит, словно я стою над огромным дизелем, и толща породы, поглотив звук, все же пропускает ту высокочастотную вибрацию, прямо как на тепловозе, от которой ноют зубы и вещи тихонько едут по столешнице.

Я перестал привередничать и плюхнулся на задницу прямо там, где стоял, мне захотелось схватиться за землю; мельком брошенный взгляд на соседние горы едва не лишил меня остатков самообладания — они вибрировали, словно их изнутри били огромной кувалдой. Я устойчиво сел на осыпи, уперевшись руками и раскинув ноги. Мозг, хрустя слипшимися от алкоголя шестеренками, пытался определить источник ЭТОГО и в случае, если он приближается, организовать отступление. При ближайшем рассмотрении Это оказалось чем-то вроде звука, но это был был очень странный звук — запредельно низкий, его слушаешь животом, ладонями и ступнями, уши тут бесполезны. Глядя на горы, я четко отличал неподвижные и молчащие от исходящих этим зудом, и тихие были очень далеки.

Поняв, что бежать никуда не надо — бесполезно, ЭТО везде, я обратил наконец на него внимание без цели скрыться-затаиться-выжить. Звук — буду называть его так — не был монотонен, он явно выводил какую-то не мелодию, но скорее гамму: в его чрезвычайно медленных взлетах и падениях ощущалась какая-то математика, последовательность. Ухватив эту последовательность, я обнаружил, как она захватывает, затягивает в себя, лучше объяснить не могу. Ты в сравнении с этой тягой что вошка, которая на блошке, которая на кошке, а кошка… Кошка ходит по палубе груженого супертанкера дедвейтом тысяч в двести пятьдесят, идущего узлах эдак на двадцати пяти. Сопротивляться даже не смешно, вот что я хочу сказать.

Мелькнуло сожаление об оставляемой позади старой жизни — с работой, женой, телевизором; я прекрасно понимал, что НАСТОЛЬКО большие штуки близко не ходят, и если уж зацепился за ТАКОЕ, то тебя унесет так далеко, что… Впрочем, сожаление было тусклым, и я весьма удивился: как так, все, что было со мной раньше, родные люди, события, память, словом — ВСЕ, не может же отсекаться настолько легко, к иной сигаретной пачке, отправляемой вечером в мусор, за день привязываешься больше. Впрочем, весь этот хлам, оказавшийся не крепче прессованной пудры, невесомо стек меж пальцев и улетел по ветру. Меня теперь никак не звали, у меня не было ничего — даже несчастное тело, корчащееся далеко внизу, не имело ко мне никакого отношения, я даже подумал, что его теперь может занять любой желающий и надо было оставить в машине записку с кодом компьютера и расположением секретки; думая о машине, я чувствовал, как рассыпаются эти мысли, и спустя крохотную долю секунды я перестал знать, что такое «машина».

Происходящее с моим сознанием здорово напоминало кадр из какого-то мультика — персонаж бежит по каменной брусчатке, а она рассыпается под его ногами, проваливаясь в огненную бездну. Разница была в том, что в мультике персонаж спасался, пытаясь опередить волну осыпания, а я легко обрушивал в никуда мое рассыпающееся «я» с какой-то веселой старательностью, пытаясь закончить побыстрее безо всяких причин, просто резвясь.

Внезапно песня оказалась у меня на ладони, очень напоминая учебную модель какой-то органической молекулы — такие же разноцветные шарики, парящие на невидимых связях. Я без удивления рассматривал ее, испытывая к ней теплое чувство, похожее на то, какое бывает, когда берешь на руки котенка или щенка. Песня была… про зайца. Как он идет по черному, сотрясая все вокруг, и глаза его направлены вниз, но смотрит он наверх, это было очень важно. Его лапы подымаются и опускаются медленно, но несется он куда быстрее ветра. У меня воз никло ощущение, что небо над этим зайцем, хотя он совсем не заяц, тоже черное, но он как-то понимает, где верх, а где низ. Все это дело выражалось одним коротким словом, из двух или даже одного слога, бесконечным повторением которого и была эта песня.